Анатолий Черченко (1934 - 1995)

СОЛНЕЧНЫЙ БЛИК

(Избранные стихи. Составитель Г. Балл)

От составителя

Я хотел бы предложить посетителям сайта подборку неизданных стихов моего друга Анатолия Павловича Черченко. Восхищаясь Толиными стихами, я, с его разрешения, переписывал их в свои тетрадки вскоре после того, как они были написаны. Из этих стихов составлена предлагаемая подборка. Оставляя читателям оценку помещаемых ниже стихов как художественных произведений, замечу, что они, по-моему, представляют интерес как материал, характеризующий мировосприятие многих представителей думающей молодёжи (в частности, киевской) в 50-е – 60-е годы ХХ века.

У Анатолия Черченко есть и опубликованные стихи, в том числе два поэтических сборника. Но они, по-моему, менее удачны, чем в предлагаемой подборке. Почему же эти последние не были напечатаны? Свой ответ автор дал в стихотворении «Мимолётное виденье» 1954 года. В последующие годы ситуация (во всяком случае, за пределами Москвы и Ленинграда) изменилась значительно менее радикально, чем об этом судят по стихам Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского и других, чьи имена и творчество стали уже в 50-е известны заграницей.

Г. Балл.

ххх

В далекой Одессе

в неистовом споре

не день и не месяц

волнуется море.

Полгода

от лета

до лета другого оно

всё пеной одето

и гневом оковано.

И черные волны

о берег холодный

гремят своевольно

в попытке бесплодной.

Как будто

омоя -

песок разалмазишь

и скалы

прибоем

онебишь в оазис!

А я,

кого волны

волнуют, как

чувство, -

добьюсь

своевольным

и гордым искусством!

И девушек слезы

игрой ветерка я,

как южные звезды,

в восторг

осверкаю!

И скалы о скалы

я

грохну,

ломая!

В железном оскале

поймаю

грома я!!

И молнии - тыщи

для ужаса полного

я

вставлю

в глазища,

чтоб в блеске

омолнивать!!!

Февраль 53 г.

Инна

Знойный день удалялся,

                                   уплывая за море.

Солнце чуть золотило

                                   потемневшую лазурь.

Волны тихо плескались

                                   без забот и без  горя,

неуклюже лаская

золотую полосу.

И на пляж опустевший,

                                   касаясь песчинок,

набегал свежий ветер

                                   опять и опять.

После целого дня

                        мы остались здесь, Инна:

что-то важное надо

                        нам сегодня решать.

Словно дня было мало.

                                   Словно ждали мы вечера,

словно мы опасались

                                   посторонних людей…

Я бы скрыл свои чувства

                                   от глаз человечьих -

от одной от тебя

                        скрыть всё это трудней.

Мы молчим, ожидая,

                                   словно что-то случится

и придет, и заставит

                                   нас остаться вдвоем.

Мы молчим… Но я знаю,

                                   что нельзя измениться

и впервые отсюда

                        мы не вместе уйдем.

Что нашли мы друг в друге?

                                   Что тогда нас связало?

И зачем повстречались,

                                   чтоб теперь разойтись,

Чтоб стремиться к разлуке,

                                   словно счастья нам мало

и мы ищем печали,

                        пыткой вымучив мысль.

Если всё это - случай

                                   и, беспечно играя,

нашим ветреным встречам

                                   дали имя: любовь,

почему же нас мучит

                                   то, что мы их теряем

и случайно теперь уж

                                   мы не встретимся вновь.

Волны тихо плескались

                                   в убаюканном море.

Ветер шелк волос твоих

                                   едва шевелил.

Ты лежала рядом,

                        глядя в неба просторы,

и казалась чуть грустной,

                                   какой я любил.

И мы поняли вдруг:

                        объяснений не надо, -

лучше так полежать,

                        ничего не сказав.

Инна, всё-таки днем

                        легче встретиться взглядом:

можно, будто от солнца,

                                   прищурить глаза…

Ты красиво любила,

                        и сама ты - прекрасна.

И красиво сейчас

                        разрываешь ты нить,

ты уходишь такой,

                        чтобы в памяти ясно

навсегда я красивой

                        мог тебя сохранить.

17.05.53

Был юноша

Ему понравилась красавица одна.

Она была прекрасна, как весна,

и недоступна, как

                        мечты

                                   и сны.

И юноша спросил с тревогой у весны:

«Что нужно, чтобы девушку пленить?»

Весна ответила:

                        «Любить».

18.06.53

Случайный разговор

Листвы вечерней раздавался говор.

Два человека у реки сошлись.

«В чем жизни смысл?» - спросил один другого.

- «В том, чтоб в борьбе искать его всю жизнь».

18.06.53

Ночь

Косые тени встали елями,

и лес бровями шевелит.

Как лист под снежными метелями,

мечта испуганно дрожит.

Бредут бесшумно ночью призраки

и в сердце смотрят темнотой.

Шатаясь, тополи за мыс реки

идут в кабак на водопой.

Пусть облака плывут скелетами,

немой тоской очаровав, -

мы ляжем спать, вином согретые,

на бороду небритых трав.

Их ветер гладит, словно щеткою,

скользит по бархатной груди,

и опьяняют, будто водкою,

прозрачночерные дожди.

23.06.53

ххх

Мы садимся часто на сомнений мели,

прошлое мерещится в глазах:

нам дано терзаться

                             тем,

                                   что - не сумели,

и жалеть о сделанных делах.

28.07.53                                                                                                                  

ххх

                                   А.К.

Пробираешься ль ты

по аллее,

                        где дождь желтой осенью плачет,

или молча сидишь у окна

                        и чуть-чуть

                                   улыбаешься только, –

я гляжу на тебя восхищенно,

                        как маленький мальчик

смотрит взглядом восторженным

                        на новогоднюю елку.

19.10.53

01.00

ххх

У каждой весны

есть две стороны:

нарядна весна и легка;

но только весной

с тревогой такой

нас тянет и гложет тоска.

27.03.54

Мимолетное виденье

Я видел сон в июле летом,

весьма оригинальный сон.

Его я вам (в нем нет секрета)

пересказать готов. Вот он.

Всходило солнце. На опушке

дубок листвою розовел.

Вдруг из-за рощи вышел Пушкин

и у ручья на камень сел.

Я изумился: вот так штука,

я поспешил к нему скорей.

Но не посмел подать я руку,

а он не подал мне своей.

Он был в каком-то вдохновеньи.

Я стал неслышно за спиной.

Воскликнул Пушкин: «О, мгновенье!

Как сладко ты! Я вновь живой!

Бродил я как-то мимо школы

и притаился у окна.

Мой стих читал юнец веселый:

“Напишут наши имена!”

Был вечер лунный и туманный.

Гуляя, вдруг услышал я:

влюбленная письмо Татьяны

шептала в парке у ручья.

И я сказал себе: “Бездельник!

До воскресенья, так и быть,

гуляй, но утром в понедельник

за дело - сочинять, творить!”

Но денег мало, между прочим.

Как их на первый раз достать?»

И что-нибудь из старых строчек

решил поэт переиздать.

И Пушкин встал. В ближайший город

мимо зеленых встречных сёл

он поспешил. И там он вскоре

в одну редакцию зашел.

Ему кивнули: мол, присядьте.

Литконсультант спросил: «Ваш стих?

Так вы поэт, а не писатель?

И видно, что из молодых.

Так-так, ну что вы принесли там?

Сатиру нам бы! Дело в том,

что ведь ее не бьют открыто.

А мы - семь штук поэтов битых

мы за небитого даем.

Что, эпиграммы? Смело, смело…

“Полу-подлец, полу…” Вот-вот!

Вот это дело, это дело!

“Полу-невежда” - не пойдет!»

Воскликнул в изумленьи Пушкин:

- Но ведь известно и старушкам

о том, что нам теперь нужны

и Гоголи, и Щедрины!*

«Мой друг, послушайте: вас много.

Всем отвечать - так жизнь пройдет.

Кто вы? Щедрин? Или вы Гоголь?»

- Нет, я не Гоголь.

                                   «Ну так вот!

Ну, всё уж?»

                        - Нет, еще поэма

о лишнем человеке. Он…

«О лишнем? Это, это тема!

Танцует фоксы и бостон?

Так-так… “Мой дядя честных правил,

когда не в шутку занемог…”

Вот здесь придется вам исправить:

ведь в шутку он болеть не мог!

“Мы все учились понемногу

чему-нибудь и как-нибудь…”

А где же коллектив? Где Гоголь?

Здесь надо было критикнуть!

С поэмой дело еще хуже…

У вас и рифмочки плохи.

Вам стиль хороший очень нужен.

Читайте Пушкина стихи!»

Поэт был изумлен немало,

волненье чувствовал в крови.

А перед критиком лежало

стихотворенье о любви.

И критика брало сомненье,

когда читал он про мечты,

про мимолетное виденье

и гений чистой красоты.

И так он молвил в заключенье:

«Пишите! Есть у вас… талант.

А “мимолетное виденье” -

найдите лучший вариант.

Пишите! Наш язык не беден -

великий пушкинский язык.

В нем много красок, много меди,

и он гремит, могуч и дик!

И ближе к жизни! Бросьте розы,

виденья - это старый мир.

Вот вам пример любви серьезной:

она - ударница в колхозе,

а он - на стройке бригадир.

Не унывайте, заходите!

Подучитесь, а там - как знать? -

и ваши строки, сочинитель,

в газете сможем мы издать».

Покрытый нездоровым потом,

Поплелся Пушкин. День плаксив.

А мимо гордо на работу

спешили «гоголи» в такси.

Поэт вернулся на опушку.

Я от волнения молчал.

За темной рощей скрылся Пушкин.

Его я больше не встречал.

Я видел сон в июле летом.

Я сном был очень удивлен.

Как хорошо, друзья, что это

не правда, а всего лишь сон.

*«Нам Гоголи и Щедрины нужны!» – демагогический лозунг из отчётного доклада Георгия Маленкова на ХІХ съезде КПСС (октябрь 1952 г.; Сталин доклада не делал и выступил только с речью). – Сост.

Осенью

Очень мало осталось

                        желтых листьев на кленах.

Синеватые лужи

                        мелкой рябью дрожат.

И деревья похожи

                        на грачей разозленных,

на растрепанных галок

                                   похож старый сад.

Нас еще не связало

                        ничто в этом мире.

Осень листья роняет

                                   в бесшумную грязь.

Телефон в старой будке,

                                   а другой - на квартире,

обещание встречи -

                        вот и вся наша связь.

Да, я жду этой встречи,

                                   и впервые, быть может,

я о ней вспоминаю

                        не за тридцать минут:

я ее ощущаю

                        в спешке стаек прохожих,

в том, как ветер бушует,

                                   в том, как тучи плывут…

Барабанят дожди.

                        Осень дышит ненастьем.

Всё еще впереди…

                        За дождем…

                                               Но уже

я сегодня совсем

                        по-особому

                                               счастлив.

Столько счастья -

                        что трудно вместить всё в душе!

Осторожно его

                        разложу я на части,

Буду людям дарить,

                        улыбаться!

                                   Но, чур!

Ты не будешь сердиться?

                                   Я делюсь только счастьем,

а делиться тобой

                        я ни с кем не хочу.

4.11.54

Пороша

Вьется снежная пороша,

безобидная на вид,

незадачливых прохожих

озадачить норовит:

то толкнет, подкравшись сзади,

то подует им в лицо,

то, играя, шутки ради,

закружится, как кольцо!

Город в белом покрывале.

Торопясь в тепло домой,

вы поэта не встречали,

опьяненного зимой?

Для него пороша воздух

напоила холодком

и рассыпала, как звезды,

снег искристым серебром…

Снег летит на крыльях ветра

через горы и леса,

и за сотни километров

слышны ветра голоса.

И сквозь ночь под чьи-то крыши

звук пороши долетит.

В нем моряк шум волн услышит,

сталевар - как сталь кипит,

музыкант - игру на скрипке,

а девчонке слышен в ней

и не звук - одна улыбка

первой радости своей.

Вьется снежная пороша,

заметая след хвостом,

и к тебе, конечно, тоже

постучится тихо в дом.

24.11.54

Урод

Сидела красивая женщина,

а рядом в коляске один

лежал, легким шелком увенчанный,

уродливый маленький сын.

Шумела желтющая осень,

молчала немая земля.

и плавала медная осыпь,

вверху мотыльками юля.

Я взгляд опустил потихоньку,

и что-то болело в груди…

Но маму в уродстве ребенка

не в силах никто убедить.

Она щебетала влюбленно

сынишке пустые слова.

И падала тихо на клены

не дождик, а так - синева…

Мой мальчик! Всегда, как сейчас вот,

верь маме и чувствам ее,

украсит она тихим счастьем

невинное детство твое.

Но вырастешь быстро для муки,

и кудри твои (где ты, мать?)

ничьи в мире женские руки

не будут трепать и ласкать.

Захочешь совсем по-иному

прижаться к кому-то, прийти…

Но ты, обожженный истомой,

ни к чьей не прижмешься груди!

И кто-то другой, из красивых,

кто меньше обижен судьбой,

возьмет то, что в страстных порывах,

в тоске омечталось тобой…

Возьмет ту, которую тайно

полюбишь, но будешь молчать,

которая даже случайно

о чувстве не сможет узнать…

Но ты не стреляйся от муки,

под поезд в тоске не ложись:

ведь все-таки славная штука -

смешная, нелепая жизнь.

На свете есть счастье другое,

другие есть в жизни мечты,

и, верю, поймешь ты, что стоит

родиться, хотя бы как ты…

Шум ветра и дождь светлосиний,

и листья летят до земли…

И чудится мне: Паганини

играет на скрипке вдали…

7.01.55

ххх

Поэты, грызя карандаш в тишине,

мечтают о Болдинской осени,… дне!

Завидуй, тупица, и брызгай слюной,

что Болдинский год подружился со мной.

27.02.55

Жестокость

(Прокурор)

Я пришел домой без вдохновенья,

злой как черт, внмаю звукам строк.

И тогда, слагая, без сомненья,

лучшее свое стихотворенье,

беспощаден с ним я

и жесток:

небольшой изъян - стал безобразным,

кажется фиглярством рифмы прыть!

Я себя, наверно,  к смертной казни

мог бы в этот миг приговорить!  

15.04.55 

ххх

В апрельском парке ветра грезы…

Еще деревья все черны,

и только белая береза

стоит как символ тишины.

В саду, где бредят маем клены,

в холодном сумраке ночей,

она, как белая ворона

среди растрепанных грачей.

Она, как девушка, стыдится

своей прекрасной наготы…

А мне кричат ночные птицы,

что это - ты, что это - ты!..

И ты, склоняясь утомленно,

мне одинаково близка

в наряде праздничном зеленом

и - без единого листка!

Цыганка

Мне цыганка ворожила

про удачи и невзгоды,

мне цыганка ворошила

перепутанные годы.

Шепот быстрый, чуть усталый

слушал я, присев на камни.

Половину угадала,

половину наврала мне.

Я б доволен был, но малость

ты ошиблась - так случилось:

всё плохое посбывалось,

всё хорошее не сбылось.

10.06.55

ххх

Нужна логичность прозе и стиху,

и в жизни тоже надо помнить рьяно:

«Демьян любил Демьянову уху,

за что и прозван был… Демьяном!»

13.06.55

Поезд

Я хочу забраться в поезд,

лечь на полку у окна,

чтоб бежала рядом пролесь,

степь мелькала дотемна…

Чтобы ехать, ехать, ехать!

Чтоб ворчал внизу сосед,

чтоб в ущельях узких эхо

за вагоном мчалось вслед,

чтобы ссорились колеса

под вагоном целый день,

чтобы падала с откоса

под колеса сосен тень!

Чтобы стуки-перекаты

не давали ночью спать -

будто мне тебя когда-то

можно в поезде догнать!

20.06.55

Украина

День осенний, скупой

скроет желтое солнце.

Черный бор зашумит

за рекой

в стороне.

Среди этих полей

в детстве,

что не вернется,

я ходил босиком

по колючей стерне.

Здесь ловил мотыльки,

собирал там гвоздики,

тут дрался пацаном,

там свалился с коня…

Пусть же эти поля,

где цветы повилики,

ходят всюду за мной,

от несчастий

храня.

Украина, мой край!

Осень снова багряна,

вспыхнул лес, словно пламя

промчалось в лесу.

У колодца в степи

журавель деревянный,

он под ветром скрипит

и клюет навесу.

Помню, в детстве моем

говорили мне часто,

что меня журавель, мол,

принес из полей.

Детство быстро прошло,

почему ж и сейчас я

замираю всегда,

слыша крик журавлей?

20.08.55

Правда

Кто с нею незнаком? Она - везде.

она бывает ласковой и строгой.

Подчас,

как тонкий луч к большой звезде,

к ней далека и призрачна дорога.

Но перед ней опустятся глаза!

А щеки вспыхнут, невзначай краснея.

Она лишает сна, казнить грозя.

Бросает в сумасшествие злодея.

Она и шуткой вызывает дрожь.

Преследует неумолимым взглядом.

От правды,

как от тени, не уйдешь:

бежишь,бежишь,

оглянешься - и рядом.

Она рубила головы царей

и поражала деспотов кинжалом,

Она стреляла вдруг из-за дверей

и с каторги за тыщи верст бежала,

Она ломала армиям хребты

и баррикады строила на Пресне;

Она сжимала на допросах рты

и раскрывала, чтобы взвиться песней.

Есть много способов туманить бытиё

и с правдою разделываться броско,

Но лучшие из средств против нее -

обманы, обещания и роскошь.

Вот где обмякнут стойкие сердца!

Кто честен, верит сну, что был обещан,

обман составит счастье для глупца,

а роскошь алчных усыпит и женщин.

Но правда всюду! Правда не молчит,

ее хоть убивай, души и режь ты, -

она сияет звездами в ночи,

в людей вселяя силы и надежды.

ххх

Смеялся человек обычный над другим

за то, что тот имел святую глупость

быть умным…

28.08.55

Никос Белоянис

Есть то, что со мной – никогда не уйдет.

Далекое кажется близким.

Гвоздики!

            Вы снимок напомнили тот,

где время застыло, как выстрел.

Над Грецией горы дымят, как костры.

И годы, как горы, пялятся.

А прутья решетки, тверды и остры,

до боли впиваются в пальцы.

Но сколько он в темноту ни смотрел,

лишь ночь проплывала дико…

Он ночью сегодня пойдет на расстрел

с подаренной кем-то гвоздикой.

К нему - репортеры – прожекторов свет.

Солдаты стоят недвижимо…

– Простите, минуточку… Для газет

редчайший последний снимок!

Неужто он нá смерть сейчас осужден?

Ну что же, фотограф, гляди-ка.

Он к стенке выходит, становится он,

а в пальцах алеет гвоздика.

Свети же, прожектор! Поярче свети!

Он скажет, чтоб нам было слышно:

– Дарите всем людям

                        при жизни цветы,

дарите цветы им – при жизни.

                        –

Я в поезде еду, и поезд одно

твердит безумолку на стыках…

– Дарите-дарите…

И вдруг мне в окно

взмахнул Белоянис гвоздикой.

Я лезу на пик, ледоруб на боку,

из сил выбиваюсь до крика.

Но красные пятна

на белом снегу

мне кажутся красной гвоздикой!

Хочу их догнать, убегают, скользят.

Глаза подымаю я к пику –

и видит гвоздику горящую взгляд,

и вот я иду за гвоздикой.

                        –

Глаза его тенью теперь налиты.

И губы его неподвижны.

Но слышу я голос:

                        – Дарите цветы,

всем людям дарите

                        при жизни!

Море

Море грозно шумело вдали

и на волнах барашки белели -

словно души погибших могли

вознестись из своей колыбели.

Они руки вздымали в беде

и, теряя порыв постепенно,

всё неслись по зеленой воде,

окруженные белою пеной.

И один вдруг рванулся сильней,

и воскликнул он:

                        - Море-могила!

Сколько смелых и гордых людей

ты в пучине своей схоронило!

Под шумящей личиной, в душе

мир твой темен, угрюм и покорен…

Ты меня погубило уже,

 и теперь ты не страшно мне, море!

Я под льдами Гренландии плыл,

я лежал в устье теплого Конго.

Ты - то спало, умерив свой пыл,

то гремело сурово и звонко.

Я когда-то был жив, и у скал

я тобой любовался, бывало,

а теперь я на дне отыскал

из немой тишины покрывало…

Что ж дало ты нам, море, взамен

солнца, жизни, дерзаний и гула?

Ты лишь внешне полно перемен.

Ты нас блеском своим обмануло…

Будь ты проклято, море!

                                   В тебе

наши слезы: от них ты солено…

И в ответ униженной мольбе

ты смеешься?..

Пушкин

(Памятник в Одессе)

В этом приморском парке

тоже увяли розы.

Пушкин, прищурившись, смотрит,

в бронзу по плечи врос.

Бронзовый волос поэта

слишком тяжел и бронзов -

ветер не в силах развеять

бронзу таких волос!

Криком серебряной чайки

ранен я в сердце навылет!

Море синё и пенно,

спят на  граните львы.

Пушкин,

мне тоже холодно.

Брызг водянистой пылью

ветер меня осыпал

с ног и до головы.

Знаешь,

под этот ветер,

тихо свистящий в кленах,

можно придумать песню,

легкую, как мечта…

Пушкин глядит непреклонно,

Пушкин глядит изумленно…

Осень - любимое время.

Гулкая ширь порта.

Осень

Тысячи оранжевых перчаток

растеряла осень до весны,

и лежит на листьях отпечаток

вечного закона тишины.

Ветер, дали дымкою окутав,

подымает еле слышный вой…

Был бы я смышленым лилипутом,

я б зарылся в листья с головой,

я бы слушал сквозь дремоту пенье,

шепот ветра,

карканье грачей -

мне б пришло на ум стихотворенье

о секрете жизни и вещей!..

Флакон духов

Ты ушла. И в комнате пустой

тишина, вечерняя тоска.

За окном летят под синевой

порванные ветром облака.

Он присел зачем-то у стола,

позабыв снять мокрое пальто.

Пустота.

Его не ждут дела.

И вообще не ждет его никто.

Ты ушла. Он здесь сидит один,

время никуда не торопя…

Может быть, куда-нибудь пойти?

Но ведь всё равно -

там нет тебя!

И, знакомый аромат храня,

позабытый, видимо, тобой,

на столе стоит флакон пустой

с надписью жестокой «Жди меня».

ххх

Последний день Земли настанет -

и будет сыро и темно.

И месяц медленно заглянет

к кому-то в синее окно…

Январь 56 г.

ххх

Две ночные бабочки,

две слепые бабочки

залетели в комнату,

в комнату ко мне.

Две ночные бабочки

прыгали у лампочки,

крылья свои бабочки

обожгли в огне.

Света и простора

им хотелось…

Лапочки,

загоревшись, вспыхнули…

Больше лапок - нет.

Им простор, казалось,

был у яркой лампочки,

а простор был в сумраке,

в голубом окне.

26.07.56

ххх

Мимо,

и мимо,

и мимо,

всё время мимо меня

в гримасах желтого грима

осень летит, звеня…

В дымке, где ветер плакал,

смотрят сквозь реки, леса

грустные,

как у собаки,

ее золотые глаза…

17.09.56

Сонет

Шуми, волна. Твой плеск мне так знаком,

зеленое в свинцовых блестках море.

Чем ты живешь?

Где твой уют и дом?

Что ждет тебя и вскоре, и невскоре?

Ты вечно молодо.

И вечно ты старо.

Твои морщины говорят о силе.

Чтó для тебя мой ум, мое перо

и вдохновение -

его ведь не просили!

Ну, дай мне влаги хоть чуть-чуть в ладонь:

тебя мне не зажечь - так погаси огонь.

Октябрь 56 г.

ххх

Лист за листом почти неотвратимо

срывается и падает в траву -

вот так и жизнь моя проходит мимо:

последние мгновения живу.

Оранжевый,

                        кружусь я в беспорядке

и незаметно превращаюсь в ноль…

Где мне лежать -

                        в крапиве ли,

                                               на грядке,

на крыше,

            на тропе -

                        не всё равно ль!

Ударит ночь морозами и снегом,

от листьев не останется следа.

и месяц мой,

                        похожий на омегу,

за тучами исчезнет навсегда.

Промчатся дни -

                        растает снег

                                               и тучи…

Жизнь запоет,

                        ручьем весны звеня!

И будет вновь

                        волшебницей летучей

светить луна -

                        уже не для меня!

13.10.56

Прощанье

Поцелуй меня крепко-крепко.

На прощанье.

                        Колеса стучат.

Поезд тронулся.

                        Очень редко

буду я возвращаться назад.

Боже! Как я люблю твои руки,

твои пальцы,

                        их мягкий изгиб…

Вот мой поезд уже зааукал…

Мне пора.

            Ты прости.

                        Я погиб.

Я погиб с этой самой минуты.

Я не верю. Разлука как сон.

Поезд - мимо!.. Он всё перепутал.

До свиданья! Последний вагон!

15.10.56   

ххх

Растранжирил я молодость даром,

сам не знаю, как

и когда…

Пронеслись золотым угаром

голубые мои года.

И от губ, и от взглядов волнуясь,

став на злой и ненужный путь,

я не знал ведь еще,

что юность

невозможно назад вернуть.

Я не знал,

что у чувств есть граница,

я не знал, что у сердца предел…

Вот и пыл мой не смог сохраниться,

да и грез частокол поредел.

Я увидел…

Да что я увидел!

И тоска в сердце рвется, слепа!

Многих я в своей жизни обидел -

больше всех

я обидел себя.

Октябрь 56 г.

ххх

Я помню домик, небо в просини,

две капли в голубых глазах.

И было очень много осени

в твоих подвитых волосах.

И было всё до слез искусственно –

до хной подкрашенных волос.

И было грустно мне,

что чувствами

с тобой делиться довелось.

И было грустно…

Только надо ли

так часто вспоминать о том,

как с яблонь тихо листья падали

на твой, забытый где-то дом?

ххх

Засыпая под утро в постели,

слышу я,

как вдали, где-то там,

бьют орудия верно по цели,

по горящим в кварталах домам.

Льется кровь.

Я окурок сминаю.

За окном

ночь иссиня светла…

А зачем чья-то жизнь мне иная?

У меня два шага до стола.

Свет зажечь.

Выпить чаю с вареньем.

Взбить подушку,

Расправить постель…

Вдруг

стремительным стихотвореньем

ворвалась пулеметная трель:

Точен ритм,

и размерены строчки,

рифма - смерть.

Убедительный стиль!

И, уткнувшись в разбитую бочку,

на углу замер автомобиль.

Обвалившись,

балкон сверху ахал…

Тени прыгали сквозь дребедень.

Падал кто-то.

И, словно от страха,

прижималась к упавшему тень.

Точен ритм,

и размерены строчки.

Рифма - смерть.

Рифма - боль.

Рифма - кровь.

Видно, верный себе пулеметчик

недолюбливал белых стихов.

Засыпая под утро в постели,

слышу я,

как вдали, где-то там,

бьют орудия мерно по цели,

по горящим в кварталах домам.

3.11.56

Переулок

Машина,

скрипя тормозами,

ворвалась в переулок

вдруг.

Его увезли.

И замер

в переулке последний звук.

Ждали мать, и жена,

и братья.

И не ждал его только сын.

Ведь еще не мог понимать он:

сыну был ровно год один.

Ночь зимой бывает со свистом.

В трубах ветер скрипит, как вор.

Был у сына отец коммунистом,

а теперь его имя - позор.

Сын подрос,

и ходил он в школу,

всем, кто спрашивал, отвечал,

что отец

            был чудак веселый,

маму бросил,

                        а сам - стрекача!

Десять лет его в школе учили

песням Гусева, климату в Чили.

он влюблялся, а, может, нет…

Кончил школу… И вдруг сообщили,

вызвав с мамой в один кабинет:

«Муж ваш был без вины расстрелян.

Мы за всё извиниться должны.

Возвращаем - цену гардероба с постелью,

                        радиолу,

                        приемник,

                        в квартиру вас вселим

                        и назначим пенсию для жены».

Всё, что можно было, - возвратили.

А нельзя - так за деньги купили.

А за то, что нельзя возвратить

                                   и купить,

извинения попросили.

Солнце радостно плыло в зените,

в переулке сирень отцвела…

Были всюду натянуты нити,

и звенели они:

«Извините,

извините нас,

извините

за расстрелянного отца…»

9.11.56

Сонет

Мне дорог мой мундштук,

мой карандаш,

мой ножик,

тебе - портьеры, вазы и хрусталь.

Мое мне в жизни помогает множить

и ненависть,

и радость,

и печаль.

Твое же служит одному покою,

твое что есть, что нету - всё равно!

Где б ни был я, мое всегда со мною;

твой мир: дверь - угол - потолок - окно.

Ты - раб богатства, я - хозяин гроша.

И в этом мы с тобой одно и то же.

1.12.56

Советская пасха

Звонят колокола,

медовый звон,

он тянется

по клейким листьям лип

и по губам,

он сладок,

он прозрачен,

золотист…

Весна.

Смешные старушенции

идут с кульками в церковь,

с враждебностью

поглядывая на мальчишек,

которые катаются в траве

зеленой.

Мальчишки в красных галстуках

и песнях.

А бабушка, вернувшись,

кулек развяжет,

пасху вытащит, яички,

раскрашенные дедом-балагуром,

еще царю известным атеистом.

И мальчишки сбегутся,

и толкаясь,

всё расхватают:

яйца крашеные,

пасху, сыр сладкий…

И, умильно улыбаясь,

глядит на это бабка.

И, наверно,

ей думается:

пусть там говорят,

что бога нет;

пускай детишек портят,

уча их в школе

физике антихриста

(и песням пионерским).

А вот сейчас

им праздник тоже.

Они довольны, веселы

и яйца

и пасху с сыром сахарным едят!

И бабка

медлит.

Ей не хочется вернуться

в дом,

где сидит ее старик у печки

и чинит сапоги,

безбожник старый!

Еще царю известный атеист!

4.01.57

ххх

Седой ковыль, серебряный мой друг.

Плывет луна,

и ей, как видно, лень:

в степи такая пустота вокруг,

что даже нечему отбросить тень.

Умолкла степь. В норе свернулся гад.

В двух черных точках глаз

по капле сна лежало...

А третья капля,

сторожа врага,

прохладой терпкой наполняла жало.

Что видит он во сне? Сон гада… Сон змеи…

Сплетенье трав, мир нечисти, пиявок…

Иль, может быть, прикрыв глаза свои,

шипит подруге важной, что «моя вы!»

                        –

Вся степь покрыта кружевом луны.

Здесь мир пустынь,

где тень - и та чужая!

Здесь ничего нет, кроме тишины…

Я оглянулся:

сзади тень лежала.

Хокку

Чудесный грохот! Молния со мглой

на шпагах резалась. И было им отвесно

и тесно между небом и землей.

16.01.57

ххх

Волна,

            не бей так больно в этот камень.

Луна,

            зловеще красная, плывет…

Быть завтра ветру, кораблям – экзамен,

матросов – трудная работа ждет.

Волна, не бей так больно в этот камень.

Ты ждешь,

            вот-вот откроет шторм пальбу.

Но моря шум напоминает пение.

Как хорошо, что у тебя на лбу

написано упорное терпение,

терпение написано на лбу.

Робинзон Крузо

У берега, где пена пляшет танго,

он поднял парус, сшитый из мешка.

И черный мыс, похожий на мустанга,

встал на дыбы! Но не свершил прыжка.

Он уходил. И таял в дымке остров,

козел лобастый, пальмы и песок…

И старый кондор, впившись взглядом острым,

над лодкой в небе солнце пересек.

Он уходил! Он уходил из плена:

зеленый остров, темных листьев грот…

Что ждет его в дали, где только пена,

родившись раз, вовеки не умрет?

Для океана лодка – не обуза,

она - ничто… Смеется горизонт.

Плыви вперед к своей свободе, Крузо –

наивный и бесстрашный Робинзон!

Плыви, чтоб, очутившись снова дома,

в туманной Англии,

овеянным молвой

сидеть в гостиной, издавна знакомой,

с седеющей тяжелой головой.

И вспоминать

среди пройдох и лордов,

и сытых торгашей,

                        и чопорных их жен

зеленый остров,

                        мыс

                              и парус гордый.

Он,

    сшитый из мешка,

                        до грусти был смешон!

Провокатор

Он говорил, к лицу лицом приблизясь,

зловещим шопотом,

дыша угаром дыма,

которым надышался.

Он читал стихи

и песни

революционеров

о том, чтоб «духом крепнули в борьбе».

Он о царе

рычал замысловато,

рифмуя бред, написанный

рукою

провокатора.

Он ждал.

Он и меня просил.

В глазах его бежали искры лжи…

А я молчал.

Лицо его и вся натура

на цыпочки привстала.

Я молчал.

Я знал, что он товарищей предаст,

что я - налим, он - удочка.

Он ждал.

И я сказал тогда.

Да, я сказал:

«У вас стихи и песни

написаны со знанием канонов

и требуемых правил

рифм и ритма!»

Санкт-Петербург

летел в санях по Невскому.

Путиловские трубы

вывешивали факелы из дыма.

И красный флаг

уже

гвоздями прибивали к древку.

Джордано Бруно

Меня вели к костру, как вора.

Был инквизитор глух.

Он ворошил соломы ворох,

гонял рукою мух.

Огонь, как верная собака,

лизнул в лицо меня.

И столб сосновый вдруг заплакал

смолою у огня.

Удары плети и кинжала.

В уголья кто-то дул.

Толпа от ужаса визжала:

 – Безбожник и колдун!

                        –

Мой пепел горек.

Веет ветер,

тем пеплом шевеля.

И пепел вертится на свете,

как вертится Земля...

И тот, кто прежде б

первым плюнул,

каленый сунул щит, -

«Да здравствует Джордано Бруно!»

на сборищах кричит.

ххх

Ты не спи!

Ты не смеешь!

Солдатская ночь коротка.

Это песня моя

про

отставшего от полка.

Если колкий песок

тебе ноги рассек,

не шути -

у тебя только пара ног:

размотай портянку,

вытри сапог.

Солдатская ночь

коротка.

Если хочешь ты

не отстать от полка,

подымайся

опять!

Только ночью

ты сможешь

отряды догнать.

Только ночью,

пока

у солдат полка

двухчасовая ночь,

как восход, коротка -

и солдаты легли отдохнуть у костра,

до утра

опустив свою кладь…

А с утра их уже

не догнать.

У тебя гимнастерка

от соли - как жесть.

У тебя ничего

не найдется

поесть.

А воды - сколько хочешь,

нагнуться изволь:

ведь вокруг проступает

озерами

соль…

Значит, степь эта тоже,

как ты, солона.

Значит, чем-то солдату сродни она.

Значит, легче шагать,

легче шагать,

шагать…

Шагать.

Сердце солдата - нетяжелая кладь.

Говорят.

ничего там не может застрять:

ни любимых случайные имена,

ни луна…

Ни тоска и ни грусть.

Только пуля, влетев,

там сумеет застрять навсегда.

Расцветает в глазах резеда.

Ночь барашков

полна

и вверху, и внизу.

По барашкам

луну

в колеснице везут.

Степь видна километров до десяти:

ты - отстал,

а отставший - почти дезертир.

У тебя гимнастерка - как жесть.

Воняет потом она.

Для тех, у кого

обоняние

есть,

дорога твоя скверна.

Ноздреватая пыль

их сразила б!

И грязь на висках.

И рубаха в одиннадцати кусках

нараспашку.

Но

у шагающих в степи

снимается нижняя рубашка

и раздирается

на портянки.

Степь видна километров до десяти:

ты - отстал,

а отставший - почти дезертир.

Это тот,

кому ненависть братьев

послужит наградой,

и - молчание отряда.

А в салонах раздастся смех,

смех салонного мира,

никогда не бывшего дезертиром!

Ты не спи!

Ты не смеешь!

Солдатская ночь коротка.

Это песня моя

про

отставшего от полка.

Север

Суеверы любят сувениры.

Увезу я с Севера домой

вьюги свист и серый сумрак мира,

тишину пустыни ледяной, -

всё, что места не займет в дороге

и не влезет в чемоданью пасть.

Всё, что, может быть, нельзя потрогать

и нельзя присвоить и украсть.

Всё, что не поставишь на комоде,

зависть друга не захватишь в плен.

Всё, что в магазине в обиходе

не имеет ярлычков и цен.

Суеверы любят сувениры.

Увезу я с Севера домой

вьюги свист и серый сумрак мира,

тишину пустыни ледяной.

13.02.57

Магадан

Магадан! Магадан!

Никогда-никогда

не подвластна годам

твоих гор седина.

И стоит за тобою тайга, как стена.

Запорошена снегом сыпучим она,

Магадан!

Только ветру волшебной рукой мага дан

дар

воспеть твой суровый простор, Магадан,

где, ветрами морозными накалена

до бела,

добрела

до морей Колыма.

Кто суровость такую тебе нагадал?

На года нам

метелей запомнится гимн.

Магаданом

другим

станет наш Магадан:

жизнь твоя – на века,

а людей – на года,

Магадан!

Август в Ягодном

Уже желтеют листья в Ягодном.

А ночи светлые – темней.

И запасаться надо на год нам

теплом последних летних дней.

На самородки даль расколота.

Богатство сбрасывает с плеч.

И дождь-старатель

моет золото,

которое нельзя сберечь.

Первый горизонт

Над ним мигают звездные подвески.

К нему дорожка лунная ведет.

Его в степи скрывают перелески.

К нему идешь – и он идет вперед.

Всегда один, он – голубой и алый:

мечтаний детства неизменный клич.

Он – идеал. А свойство идеала

такое, что нельзя его достичь.

Пятый горизонт

                                      Шахтерам Галимого

Где пласт к пласту лежит, как лег когда-то,

где слышен капель падающий звон,

не знающий восходов и закатов

он существует – пятый горизонт.

К нему мы шли, сгибаясь в тесном штреке,

скользя и спотыкаясь на ходу,

сквозь черные подпочвенные реки,

сквозь белую, как сахар, мерзлоту.

Свистел сквозняк – он был воскресшим ветром.

На темном срезе – древних листьев след.

Мы путь за сутки измеряли метром,

но в каждом метре – десять тысяч лет.

Где не пройти – мы проползли ползком там,

шахтерской лампой штриховали тьму.

И все четыре трудных горизонта

предшествовали пятому ему!

И вот она – шахтерская работа!

Подземных взрывов стихли голоса.

С усталых лиц стекают струйки пота,

и видно только зубы. Да глаза.

А дождь идет, глухой, подземный, черный.

Он не похож на верхние дожди.

Но блещет уголь, солнцем освещенный,

висящим у шахтеров на груди.

А где-то выше, звездами объятый

мир голубой изменчив, невесом…

На первый глядя, помни – есть и пятый,

не знающий восходов и закатов,

лежащий под землею горизонт.

«Чума»

Есть у каждого привычка,

и занятие, и кличка.

Кличка скажет всё сама:

Я – «Артист», а ты – «Чума».

Я иду к себе домой,

И не с кем-нибудь – с Чумой!

Я с тобой. А ты со мной.

Говорят: «артист чумной!»

Кличка много говорит.

В кличке смысл глубокий скрыт.

                        –

Был бы, скажем, я артистом, –

может быть, назвали б – «Свистом».

(Потому что только свист

вызвать мог такой артист.)

А «Чума» он потому,

что разгонит и чуму!

Он смеется, балагурит,

пляшет, кашляет и курит.

Только кончится работа –

он скорее на охоту.

Дождь ли, паводок ли, снег –

под любым кустом ночлег.

Я стараюсь быть похожим.

Я с ружьем шагаю тоже.

Но трофеи – как на грех,

дождь ли, паводок ли – смех!..

Он приносит куропатки.

Я – мозолистые пятки.

Он домой приносит утки.

Мне остались прибаутки.

Я – промок. А он, сухой,

щедро потчует ухой!

                        –

Кличка скажет всё сама:

Я – «Артист», а ты – «Чума».

Кличка много говорит.

В кличке смысл глубокий скрыт.

ххх

Как хорошо в Елгаву ехать, в Дубно,

под стук колес на полку лечь ничком

и целый день о чем-то думать, думать,

не думая при этом ни о чем.

Как хорошо нырнуть в вагонный мир,

уставиться на тусклые обои

и быть всё время в гуще меж людьми.

И вместе с тем – наедине с собою.

Как хорошо, когда вас кто-то ждет –

и женщина, в слезах, откроет двери!

Как хорошо, когда вы – тот,

в кого,

как в сильного, горячим сердцем верят…

Как хорошо, когда у вас есть друг,

с кем всё, что дорого, не только в прошлом.

С кем ночь проговоришь всю, а к утру

мир не покажется и суетным, и пошлым.

На остановках люди второпях

торгуются и говорят о чем-то.

И паровозы дремлют на путях,

как стадо заржавевших мастодонтов.

Уходят поезда в Елгаву, в Дубно…

Как хорошо на полку лечь ничком

и целый день о чем-то думать, думать!

Не думая при этом ни о чем.

Рига

Рига! Рыжая осень!

Рижский залив и ржавчина просек.

Резкие крыши древних соборов.

Жирные голуби у заборов.

Желтые замки. Жаркие окна –

закаты, дрожа, в Даугаве мокнут.

Говор прохожих осторожный.

Зовущий вокзал железнодорожный.

И дрогнут колеса, ударят оземь –

и рухнет рыжая рижская осень!..

ххх

Враждебность взглядов чувствуя не раз,

я – сильный – силе был своей не рад.

Кто сильный, тот почти всегда не прав:

у сильного должна быть правда

                                   больше малых правд.

И я гляжу в глаза – они синей,

чем небо в златовласой Даугаве.

У нас война. Но мы молчим о ней.

И ты моя. И я быть жестким вправе!

Я о тебе со строгостью сужу:

где ты была? (я на тебя гляжу).

Что делала? (касаюсь тонких рук).

Лаская, чувствую, что в них дрожит испуг.

Ты не права! Но как сказать тебе?

Я сильный – ты не веришь мне теперь.

Смотри:

сверкают облака, звеня дюралем,

над кафедралем –

он, символ бывших и небывших сил,

над улицами тяжесть возносил.

Всё минется. С годами всё смешней

костелов подавляющие идолы, –

и то, что ты со мной сегодня видела,

покажется не менее смешно!

Смотри: над Ригой мраморная синь

и в ней такое чуткое спокойствие.

Инженер

Ты вечером должное сыну отдашь и жене,

инженер:

медвежонок пуховый

и смешной деревянный паккард –

зеленою краскою выкрашены бока.

Мигающий телевизор

бросает соседям дерзостный вызов.

На полу громыхает паккард деревянным капотом.

А потом, –

рукава перемазав компотом,

твой сын забирается в чертежи…

Ночью в мире уже ни души.

Спит жена, обжигая дыханьем плечо.

Сын

во сне

шепчет всё: «Полечу, полечу…»

Он летает на крыльях снов.

Он готов

каждый день начинать свой полет!

У него такой самолет.

Но тебе, инженер, не до сна.

У тебя – деталь одна

неясна.

Нужно встать и настольною

лампою

щелкнуть:

настолько

лакомою

мысль твоя кажется, четкая…

Все устали.

Ты знаешь,

что вставать и работать нельзя.

Сын проснется в углу.

И жена откроет глаза.

И губу

закусив,

ты ждешь рассветовых теней

и пустых

коридоров учреждений.

А затем – в кабинетах чернокожих,

где в электросиянии

станки чертежные

сгрудились, как марсиане, –

ты утонешь в гирляндах формул таинственных,

сквозь которые будет просвечивать

ниточка

истины.

И будешь вычерчивать

линии длинные

и короткие.

Наброски

робкие

будущей машины,

рожденной по мановению рейсшины.

Ты вечером должное сыну отдашь и жене,

инженер!

Медвежонок пуховый

и смешной деревянный паккард –

у него серебристою краскою выкрашены бока.

А в газетах, взятых из почтовой щели,

на первой странице

ты прочтешь правительственное сообщение:

лунник к Луне стремится…

Телевизорные соседи

насели:

«Вы инженер. Неужели

это так просто?!»

А жена: – Вы уже ели?

А то – просим.

Мужу моему

пора к ужину.

Ты жуешь котлеты,

которые плохо подогреты.

За окнами – звезд мироздание,

сферы полезные

для поэзии

и фантастики марсианьей.

Но тебе одному, инженер,

понятны пути траекторий,

рожденные в тишине

кабинетной и коридорьей.

Сотни толстых тетрадок,

где рассказ каждой формулы

краток.

Тысячи элегических

листов.

Схемы электрических

мостов.

Мир невидимых электронов.

И, холодный чай еле тронув,

ты отправляешься спать в огне

к жениному плечу

и слушать, как сын твой шепчет во сне:

«Полечу… Полечу…»

Он готов каждый день начинать свой полет!

У него такой самолет.

Поэма «До минор»

                                               Т.П.

Ты – как соната Бетховена

                                   до минор.

Чем ты раньше была –

                                   до меня?

                        –

Знаю, ты без меня не скучала.

Я к тебе не спешил на рыжем коне.

Знаю, в каждом конце – начало.

А в каждом начале – конец.

Лунный луч,

отраженный в зеркале,

обрамленном в черный бархат,

совершенно прозрачная,

помнишь всех ли ты,

кому приходилось над тобою

            плакать?

Ты – как соната Бетховена

                                   до минор.

Чем ты раньше была –

                                   до меня?

                        –

Как бамбуковые палки,

                        стегающие путника,

ресницы твои

                        в меня потуплены.

Как черный потоп,

                        искавший человека,

глаза твои не знают

                        никакого ковчега.

На бледность твою

                        не хватило бы серебра.

Я знаю: ты

                        не из моего ребра.

Не из Адамова ребра…

Я молился перед твоими образами,

зная, что ты –

                        произошла от обезьяны.

А, может, ты родилась,

                        как взрыв нетерпенья

                                               и косности

В смутных скоплениях космоса?

Я искал в тебе каплю человечности,

Хотя какая человечность

                                   в звездной вечности!

Ты – как соната Бетховена

                                   до минор.

Чем ты раньше была –

                                   до меня?

                        –

Есть что-то всеобъемлющее,

                                   страшное:

завтрашнее вчера,

                        а завтра – вчерашнее.

Жизнь не из мелких

                        тяжб

                                   и вздыханий.

Не спальни,

                        пахнущие духами,

А вечно страждущие

дехкане.

А вечно торжествующие

                                   боги

                                   в храме.

Я – только человек,

                        умеющий звездные выси

из лежащего на дороге камня

                                               высечь.

Ты заставишь меня

                        увидеть троекратное

в том,

            чего в действительности –

                                                           нет.

А другого ты заставишь

                        вычислить траекторию

от Земли до самых

                        дальних планет.

Ты – как соната Бетховена

                                   до минор.

Чем ты раньше была –

                                   до меня?

                        –

Кто-то кому-то улыбался,

                                   на улице встретив.

Жался в парадных. Мир казался ему голубым.

А я знал,

            что пока ты живешь на свете,

никого

            невозможно любить.

В небе меркли и вспыхивали

                                   яркие радуги.

Казненные звезды

                        роняли головы с плеч.

Я все эти годы себя обкрадывал

в ненужной пошлости

разных встреч…

Ты – как соната Бетховена

                                   до минор!

Чем ты раньше была –

                                   до меня?..

Бледный собеседник

Есть жажда дождей

                        и надежд ожидание –

есть жажда хорошей людской накаленности,

влюбленности в жизнь

                        и живучей влюбенности –

тревога сердец,

                        но не сердца

                                   шатание!

Мой бледный от стен и от штор

                                   собеседник,

В качелях

            сомнений и лени

                                   вздыхающий!

Тебе я не верю.

                        Я верю последним

в работе

            отдавшим здоровье

                                   товарищам.

Мой поиск –

несущийся в грохоте поезд,

а не перламутровый давящий пояс.

У грусти моей –

                        жажда майских бутонов

пробиться на солнце

                        в каркасах бетонов.

А радость моя –

                        не обман, не подделка,

а в завтра зовущая правдой

                                   путевка.

Мой бледный от стен и от штор

                                   собеседник,

о чем-то жалеющий,

                        недоговаривающий!..

Тебе я не верю.

                        Я верю последним

в работе

            отдавшим здоровье товарищам.

Любимые собаки

После всего мы оставляем пепел.

Пустое дно реки, где воду попил.

Помятую траву, где ночью падал.

Помет, где пробегал любимый пудель.

Мы сетуем на занятое место,

на мысли,

на муссоны

и на масти.

Мы умные и тонкие, как рыбы.

Не любим мы и радостных и грубых,

одетых в крепкие от пота робы.

Мы – только мы – испытываем гриппы!

Мы знаем, что поэзия не в этом –

не в стройке, не в движеньи пресловутом,

не в паровозе, облаком повитом,

не в новом море – очень пресноватом.

Ведь мы умеем только тонко чувствовать.

Умеем – где нам надо –

                        сильных чествовать.

Но не умеем строить и участвовать

в борьбе,

при этом оставаясь чистыми.

После себя мы оставляем пепел.

Пустое дно реки, где воду попил.

Помятую траву, где ночью падал.

Помет, где пробегал любимый пудель.

ххх

Мы лета ждем с надеждою упрямой,

тепло сердец на дно души

                                   упрятав.

59 г.

ххх

Я более всего люблю ружье.

Я видел жизнь… Я не убил ее.

59 г.

Старые кварталы

 (Солнечный блик)

Не воздухом жили, а – вздохами, ахами.

Деревянные двери чернели от червей.

А над всем вздымались в небо монахами

златоглавые идолы церквей.

Сгибались колени, шептали губы ли –

для людей был бог однолик.

А где-то на самом высоком куполе

сверкал незамеченный солнечный блик.

Когда я смотрю на любые памятники

- каждый идол чем-то велик –

я ищу на камнях, на стенах,

в памяти

незамеченный солнечный блик.

Случайная встреча

Но странно,

я не ощущаю ненависти,

гляжу в его усталое лицо.

А под троллейбусом скрипит от немощи

и что-то отметает колесо.

Сидим плечом к плечу.

Молчать мучительно.

Я искоса слежу, как он устал.

Смешно, как много лет своим учителем

я человека этого считал!

Всё то, чему учил он так торжественно,

всё оказалось – только ложь и фарс.

И выглядит сейчас почти что женственно

его такой мужской и сильный фас.

…Качается,

плывет в окне троллейбуса,

в огнях и ветках

городская ночь.

К окну то совка синяя прилепится.

То грязи ком. То желтых листьев желчь.

Светящийся троллейбус – как аквариум,

прозрачный насквозь в сумраке ночном.

Мы в темноте сидим. Не разговариваем.

К плечу плечом.

О жизнь!

Убереги меня, стоустая,

от гордой лжи, чтоб не случилось дня,

когда поедет рядом юность, чуждая,

и, ненависти никакой не чувствуя,

лишь искоса посмотрит на меня.

ххх

            Т.Д.

У нас убивают детей,

и мы отдаем их.

У нас выжимают желания,

и мы смеемся.

У нас отнимают мысли,

и мы спокойны.

У нас покупают мечту,

и мы беспечны.

Но когда не дают нам сдачи в трамвае,

мы не можем никак успокоиться.

27.10.61

ххх

Не люблю я

                        добрых-добрых.

Злые добрые – добрей.

Даже  щеки бреет злостью –

острой бритвой брадобрей.

ххх

Кто зол – будь зол.

Кто добр – будь добр.

Но бойтесь благодушных кобр!

ххх

Он приходит по вечерам

весь в помаде несбывшихся встреч.

61 г.

ххх

Очень жалко чего-то. Дней,

не родившихся никогда…

61 г.

ххх

Ты – королева кукол

и витрин.

                        –

Ты тонкая,

как ветка в небе.

И этот дождь ночной.

                        –

Ты – уходящая,

как огонек такси…

                        –

Ты встреча

и прощанье

                        –

Ты всё и ничего.

                        –

Ты трудное мое

прозренье.

62 г

.

ххх

Еще качается февраль

на тонких ветках.

62 г.

ххх

Зеленый огонек такси

Размыт дождем…

62 г.

ххх

Твоя рука была чужой,

И сердце чуждо чувствовало…

2.3.62

Повесть о погоде

Деревья пишут повесть о погоде

под звон весны и под осенний вой.

Единственные образы находят

меняющейся на глазах листвой…

Ноябрь сорвет все листья – прутья пишут.

Замерзнут прутья – страшен сучьев ряд.

Когда ж к весне метели все отсвищут,

о них кривые кроны говорят!

Но каждый раз любители задобрить

находятся – судьба их бережет.

И рано утром в парк придет садовник,

он ножницами кроны подстрижет.

Он вырежет с утра, пока ты дремлешь,

всё лишнее, чтоб не пугало глаз.

Он срубит сучья, сбросив их на землю.

Он кронам вновь симметрию придаст.

Деревья наши братья по природе,

у них бывают разные дела…

Деревья пишут повесть о погоде

скупым

            иероглифом

                                   ствола.

ххх

… И на эту землю, улыбаясь,

с голубых заоблачных высот

больше не примчит со мною аист.

Больше он меня не принесет.

Если в этой жизни, вдруг робея,

или даже – с вызовом судьбе,

говорил хоть раз «люблю»

                                               тебе я, –

значит говорил одной тебе.

Что б со мною в жизни ни случилось –

ненависть, любовь или беда,

чья-то месть, а, может, – чья-то милость,

значит это раз и навсегда.

И на эту землю, улыбаясь,

с голубых заоблачных высот

больше не примчит со мною аист.

Больше он меня не принесет!

ххх

Я ни разу не видел двух солнц одинаковых.

Если пьесы смотрел, то всегда –

                                               одноактные.

Потому что антракт был богат наслоением –

я досматривал пьесу с другим настроением.

Всё во мне каждый день начиналось сначала.

По утрам ты меня с кем-то прежним сличала:

словно кто-то другой здесь с тобой оказался.

Я и вправду другой – я вчерашний казался!

Я приветствую ветер всегда непредвиденный.

Я приветствую быт.

                                   Если быт – необыденный.

Я приветствую друга, который не старится –

каждый день в чем-то новом быть другом старается…

Я доволен собой, если близким знакомым

в каждой встрече кажусь я совсем незнакомым!

И пускай меня с первого раза узнает

только тот,

                        кто меня совершенно не знает.

ххх

Ребенку обещают игрушку,

мужчине обещают ружье,

женщине обещают мужчину.

Ребенок ломает игрушку,

мужчина стреляет из ружья,

женщина изменяет мужчине.

Ребенок думает, что он взрослый,

мужчина думает, что он воин,

а женщина думает, что она чиста,

как ребенок.

28.11.62

Творчество

Плести из солнца света нити.

Песком попискивать, скрипя.

И растворять себя в граните.

И море впитывать в себя.

И начать с самого начала:

весь мир создать в себе самом.

Рычаг и компас!

                        И ночами

рычать

            над паровым котлом.

Изобрести в себе антенну,

с людьми наладив в сердце связь.

Открыть в пространстве свет и тени,

зрачком Рембрандта становясь.

И электронов мир распутать.

В турбины бросить Ангару.

И из ангара сердца –

                                   спутник

швырнуть в межзвездную пургу.

Когда ж глаза и слух расплавишь,

сесть за рояль, он угловат.

И вырвать первый раз из клавиш

содом Бетховенских сонат.

Устать. Жевать котлеты наспех.

Из дома выбежать в апрель.

А там – стоят деревья настежь

и пахнет травяная прель…

А там – киоск! И улиц улей!

Трамвай! Витринных стекол гладь!

И удивиться.

                        И, волнуясь,

прохожих за руки хватать.

И, ощутив, как пульс их чуток,

расспрашивать до хрипоты:

«Кем создан мир? Кто сделал чудо?»

И вдруг услышать: – Это ты!..

Поверить.

            Мир – в тебе качнется:

ты сам – вселенной окоем!

И тут-то главная начнется

эпоха

            в творчестве твоем.

Вино

Броди, вино,

и ты, мой друг, броди

по пыльным неизведанным дорогам,

Будь рад своим сомненьям и тревогам:

они – как хмель, закваска для вина.

Ты – молодо,

в том не твоя вина!

Еще полно ты ягодного зуда

и ярой пеной

                        рвешься из сосуда,

но пена схлынет, и настанет час,

и спустится в подвалы виночерпий

и бочки откупорит, и тогда

ты вырвешься из пыльного подвала,

и вырвется с тобой веселый смех.

И удаль.

            И не маленькие черти,

что мутят пеной бочки и сердца,

а мудрость зрелая

                        и чистая, как яхонт.

И все оценят, из каких ты ягод!

Какое солнце вызрело в тебе!

Приглашение к свадьбе

Я видеть большего не мог,

чем видел.

Но всё, что видел,

                        как вино

я выпил.

Я пьян тобою, жизнь. И сыт

по горло.

И пусть меня мой друг простит,

что – горько.

На свадьбе тоже пьют вино,

пьют долго –

не потому, что всё равно,

а – «горько»!

Так пусть же жизнь будет такой –

как свадьба,

где от того, что горько нам,

вам – сладко.

ххх

Хочу писать о детях и сверчках –

они как взрослые, но чуть наивней.

Наивны ивы у пруда. А пруд в очках

от капель ливня… Как наивны ливни!

Наивно всё. И даже тот мудрец,

который яблоко упавшее заметил.

Наивно я хочу в глаза смотреть

опасности, обиде, смерти.

Я стóрожу наивно сообщил,

что в сад хочу: там белые наливы!

Он чуть меня наивно не убил.

У каждого свои наивы!

И только ты серьезна каждый раз,

и надуваешь маленькие губы.

Кого наивно любишь ты сейчас

и думаешь наивно, что не любишь?

63 г.

ххх

Гляжу в себя.

Гляжу и очень грустно.

И хочется о чем-то попросить

сверкающее беспредельно море…

ххх

Вечер вычеркнул нашу память,

чтобы явь в себе воплотить.

Надо плакать,

                        и надо плавать,

и за всё, что случилось, платить.

Этой ночью.

                        И этим небом.

Этим следом.

                        И этим песком.

Этим морем.

                        И этим эхом.

Этим камнем, поросшим мхом.

Ложной правдой.

                        И правдой вечной.

Тем, что было.

                        И будет –

                                   ранить.

Даже памятью ран.

                        Даже вечером –

тем, что вычеркнул эту память.

ххх

Спокойствие. Спокойствие могилы.

Полжизни нет. Наполовину прост,

сквозь электрические маргаритки,

садовник ночи, я вхожу на мост.

ххх

Когда я ослабею, упаду, –

никто тогда совсем не догадается,

что это только маятник качается

у времени и жизни на виду.

63 г.

Грусть

Шла девочка вдоль черного прибоя.

Вдоль черной ночи. Черных светляков.

Нач. 64 г.

ххх

Земля, комок тепла!

Никчемный мотылек в пространстве мрака.

                        –

Ты – семя жизни в черноземе космоса,

взойдешь ли ты? Каков твой будет стебель?

                        –

Что значу я

в потоке жизни,

где вся Земля – лишь семя?

                        Сев идет.

Нач. 64 г.

ххх

Облачаются дороги в облака…

Нач. 64 г.

ххх

Излуки рек –

как образы разлуки.

8.4.64

ххх

Мне ночью показалось,

                                   будто вспять

река течет за ближним сенокосом.

ххх

Мост

мстит реке последней страшной местью:

два берега соединяет вместе.

Цветок

Цветок открыл глаза свои и замер.

Беззвучно он воскликнул: – Мир широк!

Когда я был с вершок,

мне горизонтом круглый был горшок!

А мир – велик, и с четырьмя углами.

Цветок рос в комнате с часами.

И… видеть длинной улицы не мог.

Сказка про Берендея

В какой-то сказке Берендей

ходил один среди людей –

и предлагал, и предлагал огонь им…

Решили те – не Берендей,

нам нужен только Прометей.

А Берендея мы сейчас прогоним.

Огонь?.. Послушай, Берендей!

И – без орлов, и без цепей?..

Без наказанья?.. Видишь, как он важен!

Да кто ты в самом деле, чей?

Ты не кормил, как видно, вшей.

Катись, не то мы сами тебя свяжем…

Вот Берендей! Ха-ха, чудак.

Чтобы  – огонь, и просто так?

Герои нам нужны. Огня нам мало.

Чтоб был огонь – даешь в ладонь.

Да – чтоб не так… Чтоб за огонь,

чтоб за огонь его всю жизнь клевало!

ххх

О, этот снег!

            Весь мир засвечен,

как фотоснимок: всюду снег…

Январь 65 г.

ххх

Уже светать над крышами начнет.

Коснется утро щек моих туманом.

И новый день продолжит прежний счет

предательствам, надеждам и обманам.

Май 65 г.

ххх

Прости меня, я виноват в разлуке.

Промчались годы – их не обмануть.

Два сердца – как два города в разрухе:

посыпан пеплом между ними путь.

Нет, я не встану молодым из пепла,

вновь не пройду по выжженным следам.

Над нашим утром радуга поблекла –

и врозь стоять сожженным городам.

Случилось так. Беда моя большая!

И все-таки, она пошла, пошла:

моя надежда, девочка босая,

горячим пеплом ноги обожгла…

Мне б целовать ее ступней ожоги,

щекой прижаться к раненным ногам.

Но в даль зовут нас новые дороги,

и место ищут новым городам.

3.5.65

Альпийские луга

На границе вечности и снега,

где на скалах дремлют облака,

на меня свисают прямо с неба

горные альпийские луга.

Я уже о пургах беспокоюсь,

о холодной стыни ледников,

но иду еще в цветах по пояс,

рододендрон к куртке приколов.

Странным цветом жизни, буйной негой,

трепетом большого мотылька

у границы вечности и снега

расцветают горные луга.

ххх

Как странно, как торжественно, как грустно

уходит жизнь, ее во мне всё меньше…

ххх

Когда мы превратимся вновь в деревья,

чем станут наша правда и неправда?

Когда мы превратимся вновь в стволы,

нас можно будет превратить в столы.

И кто-то будет за столом сидеть,

есть, веселиться, плакать – и седеть…

Но из стволов мы превратимся в почки!

И клетки станут ветками опять!

Но чем же станет в дереве всё то, что

при жизни не сумели мы сказать?

Всё, что молчало в нас и не кричало.

Всё, что ждало. И всё ж – не дождалось.

Что, может быть, сначала и крепчало,

потом – слабело, как слабеет дождь…

Мы снова станем соками земли,

чтоб нас зимой метели замели.

                        –

Когда мы превратимся вновь в деревья,

чем станут наша правда и неправда?

ххх

Да здравствует такое одиночество,

которому не отыскать конца.

Да здравствует такое одичание,

которое – как гик степных коней.

Да здравствуют далекие дороги,

Земля, летящая в холодный космос…

Да здравствует невозвратимость рек.

Да здравствует последняя любовь!

Которая могла быть первой.

                                   Первый вздох,

который навсегда остался первым.

Море, море! Ты, пенная и тихая вода!

Колеблемые в синей дымке тени.

Вы, рыбы все… Вы, чайки… Вы, лучи,

пронзившие на небе облака…

Ты, девочка, стоящая на камне…

Всё – чистое, как воздух и желанье.

Неотвратимый бег моих коней

примчал меня к мгновеньям откровенья.

Но что могу я принести всем вам?

Я, знающий всю несуразность жизни,

изломанной печалью всех дорог,

и жадностью людской, и изощреньем.

Предательством. Желанием быть первым,

но – не как вздох и первая любовь.

Ты, жалкий мир, летящий в преисподнюю!

Родивший множество слепых кумиров,

и деспотов, и гибнущих пророков,

мгновенных, как ничтожество и смерть.

Есть лишь одно – то вечное движенье,

которое не смог я осознать,

есть ткань природы в вековечном смысле.

Но мы во власти низменных начал!

Бессонными ночами

и ценой

всей радости, и всей ее потери,

ценою страшных осмыслений века

и собственных ничтожных обольщений,

ценой презрения к себе,

ценою жизни,

которая всему сказала «нет»,

всему тому, чему меня учили, –

о ты, судьба,

когда ты существуешь,

приди ко мне, открой свое лицо!

И дай с тобой сразиться – беспощадно!

Не всё во мне еще навек остыло!

Осталось окончание трагедий.

И весь его печальный оптимизм.

Я жив еще!

                        Приди ко мне, пора

предутренних чистейших омовений,

земли и неба, моря и лучей…

Ты, девочка, стоящая на камне!

Молю тебя, не узнавай всего,

что понял я… И все-таки молю:

узнай всё то, что стало мне известно.

Без этого ни жить нельзя,

ни смерти

отчаянной и точной ощутить…

Родившая во мне любовь, взойди,

взойди звезда над тонким горизонтом

тончайших скал и воздуха морского!

Я счастлив, что со временем опять

я стану небом, морем и землею,

летящею в ночной и мертвый космос,

и снова станет космосом земля…

Идущая, возьми меня с собой,

желающая, пожелай мне счастья…

СОДЕРЖАНИЕ

В далекой Одессе…

Инна

Был юноша

Случайный разговор

Ночь

Мы садимся часто на сомнений мели…

Пробираешься ль ты по аллее…

У каждой весны…

Мимолетное виденье

Осенью

Пороша

Урод

Поэты, грызя карандаш в тишине…

Жестокость (Прокурор)

В апрельском парке…

Цыганка

Нужна логичность прозе и стиху…

Поезд

Украина

Правда

Смеялся человек обычный…

Никос Белоянис

Море

Пушкин (Памятник в Одессе)

Осень

Флакон духов

Последний день Земли настанет…

Две ночные бабочки…

Мимо, и мимо, и мимо…

Сонет (Шуми, волна…)

Лист за листом почти неотвратимо…

Прощанье

Растранжирил я молодость даром…

Я помню домик, небо в просини…

Засыпая под утро в постели…

Переулок

Сонет (Мне дорог мой мундштук…)

Советская пасха

Седой ковыль, серебряный мой друг…

Хокку

Волна, не бей так больно…

Робинзон Крузо

Провокатор

Джордано Бруно

Ты не спи! Ты не смеешь!..

Север

Магадан

Август в Ягодном

Первый горизонт

Пятый горизонт

«Чума»

Как хорошо в Елгаву ехать, в Дубно…

Рига

Враждебность взглядов чувствуя не раз…

Инженер

Поэма «До минор»

Бледный собеседник

Любимые собаки

Мы лета ждем с надеждою упрямой…

Я более всего люблю ружье…

Старые кварталы (Солнечный блик)

Случайная встреча

У нас убивают детей…

Не люблю я добрых-добрых…

Кто зол – будь зол…

Он приходит по вечерам…

Очень жалко чего-то…

Ты – королева кукол и витрин…

Еще качается февраль…

Зеленый огонек такси…

Твоя рука была чужой…

Повесть о погоде

И на эту землю, улыбаясь…

Я ни разу не видел двух солнц одинаковых…

Ребенку обещают игрушку…

Творчество

Вино

Приглашение к свадьбе

Хочу писать о детях и сверчках…

Гляжу в себя…

Вечер вычеркнул нашу память…

Спокойствие. Спокойствие могилы…

Когда я ослабею, упаду…

Грусть

Земля, комок тепла!..

Облачаются дороги в облака…

Излуки рек…

Мне ночью показалось…

Мост мстит реке…

Цветок

Сказка про Берендея

О, этот снег…

Уже светать над крышами начнет…

Прости меня, я виноват в разлуке…

Альпийские луга

Как странно, как торжественно, как грустно…

Когда мы превратимся вновь в деревья…

Да здравствует такое одиночество…